#1
В общем нашёл книженцию с этой сказкой, И ПОНЯЛ вот оно сказание о жизни Ивана до Терноксии
Франк специально для тебя вывесил как дочитаешь можешь удалить...а можем по стариковски посмеятся над твоей молодостью...в общем обсуждаем хорошую сказку только для хороших людей
Сказывают, жил когда-то на свете русский человек по имени Иван. Чуть ли не с малых лет забрали его в солдаты, и служил он много лет, пока не состарился. И начальство, видя, что честно нес он солдатскую службу, отпустило его при всем оружии на все четыре стороны, дав еще два рубля денег на дорогу.
Поблагодарил Иван начальников, попрощался с друзьями-товарищами, хлебнув с ними глоток-другой водки, и отправился в путь-дорогу.
Идет Иван, пошатываясь, то по одной, то по другой стороне дороги, песни распевает, а куда идет – и сам не знает, a немного впереди шагают господь со святым Петром. Услыхал святой Петр позади себя чье-то пение, оглянулся, видит – идёт по дороге солдат, из стороны в сторону качается.
– Господи, – испугался святой Петр, – давай поспешим или в сторону отойдем, а то попадем еще в беду. Ты же знаешь, уже случилось мне однажды от такого же забулдыги тумаков отведать.
– Не тревожься, Петр, – говорит бог.– Путника поющего бояться нечего. Этот солдат – человек добрый и милосердный. У него за душой всего-навсего два рубля. Хочешь, испытаем его. Давай прикинемся нищими и сядем – я на одном, а ты на другом конце моста. Увидишь, что оба свои рубля oн нам отдаст, бедняга! Вспомни, Петр, сколько раз говорил я тебе, что именно такие и унаследуют царствие небесное.
Сел святой Петр на одном конце моста, господь на другом – милостыню просят.
А Иван, дойдя до моста, достает из-за пазухи оба свои рубля и отдает – один святому Петру, второй – богу и говорит:
– С миру по нитке – голому рубашка. Нате! Бог мне дал, я вам даю, потому что кто добро творит, того бог благословит.
И снова запевает Иван песню и дальше идет. Удивился святой Петр и говорит:
– Господи, поистине добрая у него душа, и не следовало бы его отпускать без награды.
– Не беспокойся, Петр, я позабочусь о нем.
Прибавили шагу господь со святым Петром и нагнали Ивана, а тот все песни горланит, словно он всему миру владыка.
– Доброго пути, Иван, – говорит господь.– Однако поешь-поешь, а не сбиваешься.
– Благодарствую, – отвечает Иван с удивлением.– Но откуда тебе известно, что меня Иваном зовут?
– Уж если мне не знать, то кому и знать-то? – сказал господь.
– А кто ты такой, – в сердцах спрашивает Иван, – что хвастаешь, будто все знаешь?
– Я – тот нищий, которому ты милостыню подал, Иван. А кто бедному подает, тот господу взаймы дает, как говорится в писании. Получай обратно заем. Я только Петру показать хотел, как велико милосердие твое. Знай, Иван, что я сам бог и все могу тебе дать, чего ни попросишь, ибо человек ты великодушный и праведный.
Задрожал Иван и вмиг отрезвел; упал на колени перед богом, говорит:
– Господи, коли и вправду ты сам бог, благослови эту турбинку [1], чтобы, кого ни захочу, мог сунуть в нее и чтобы никто выйти из нее не мог против воли моей.
Улыбнулся господь, благословил турбинку и сказал:
– Когда наскучит тебе скитаться по белу свету, Иван, приходи служить у моих ворот.
– С великой радостью приду, господи, – ответил Иван.– А теперь хочу посмотреть, не попадется ли что в турбинку.
Сказал и пустился напрямик по полю – к большим дворам, что едва виднелись впереди, на вершине холма. Шел Иван, шел, пока не добрался под вечер до тех дворов. А добравшись, явился к боярину, пристанища у него просит. Боярин скуповат был, но, видя, что Иван – царский солдат, понял, что делать нечего. Волей-неволей велел он слуге своему накормить Ивана, а после уложить в нежилом доме, куда он всех непрошеных гостей спроваживал. Слуга, выполняя боярский приказ, дал Ивану поесть и отвел его на ночлег.
"Уж тут-то выйдет ему отдых боком, – подумал боярин, отдав распоряжение.– Будет у него ночью хлопот полон рот. Посмотрим, кто кого? Он ли чертей, черти ли его одолеют?"
Ибо, да будет вам известно, дом тот стоял на отшибе и ходили слухи, что поселилась в нем нечистая сила.
А Иван ничего и не подозревал. Вошел он в комнату, которую показал ему боярский слуга, привел в порядок оружие, помолился и улегся, как был, одетый, на диване, мягком, как вата, положив турбинку с двумя рублями в изголовье и собираясь задать храпака, потому что едва держался на ногах от усталости. Но не тут-то было! Только погасил бедняга свечу, как кто-то хвать у него из-под головы подушку, да как швырнет ее в дальний угол! Схватил Иван саблю, вскочил, зажег свечу и давай шарить по всему дому, но озорников и след простыл.
– Эй! Что за напасть? То ли дом заколдован, то ли земля ходуном ходит, если вылетела подушка у меня из-под головы. Что за встряска такая? – сказал Иван, осеняя себя крестом, и снова улегся. Но только задремал – слышит вдруг голоса, один другого противнее: кто по-кошачьи мяучит, кто хрюкает, как свинья, кто квакает по-лягушачьи, кто по-медвежьи ревет; словом, такой поднялся галдеж, что хоть святых выноси! Тогда и смекнул Иван, в чем тут дело.
– Ну, погодите же! Сейчас посчитаюсь с вами.– И как заорет: – Марш в турбинку, черти!
Кинулись бесы один за другим в турбинку, словно их ветром понесло, и начал их Иван дубасить. А потом завязал турбинку крепко-накрепко, надавав чертякам напоследок таких пинков, что сердце у них зашлось, положил себе в изголовье и, никем более не тревожимый, уснул сном праведника...
Незадолго до первых петухов видит Скараосский, повелитель преисподней, что не вернулся кое-кто из его слуг, и бежит к знакомому месту искать. Примчался, влетел неведомо как к Ивану в комнату и как даст ему, спящему, затрещину изо всех сил. Вскочил Иван как ужаленный, заорал:
– Марш в турбинку!
Делать нечего. Без единого слова втискивается Скараосский в турбинку на головы других чертей.
– Ну, погодите же, дьяволы, сейчас я с вами разделаюсь, – осерчал Иван.– Вздумали со мной тягаться. Да я вас так проучу, что собаки над вами смеяться будут!
Оделся Иван, нацепил на себя оружие и, выйдя во двор, устроил такой тарарам, что всех на ноги поднял.
– Что с тобою, служивый? Встал ни свет ни заря и этакий шум подымаешь? – спрашивают боярские слуги, спросонок тычась один в другого, словно их куриная слепота одолела.
– Да вот, – говорит Иван, – наловил зайцев, ободрать их хочу.
Проснулся от такого шума сам боярин, спрашивает:
– Что за галдеж во дворе?
– Всю ночь не давал нам спать этот русский. Черт его знает, что с ним... Наловил, говорит, зайцев и ободрать их хочет, не во гнев вашей милости будь сказано.
Только произнес слуга эти слова, а тут и сам Иван к боярину является с турбинкой, полной чертей, а те, словно рыбы в верше, мечутся.
– Вот, хозяин, с кем я ночь напролет воевал... Зато очистил твой дом от чертей. С утра бью тебе челом. Прикажи сюда палок подать, я их сквозь строй пропущу, чтоб помнили, сколько жить будут, что напоролись на Ивана, раба божьего.
Боярин и струхнул и обрадовался, ибо немало сариндаров* раздал он попам, чтобы только изгнали чертей из его дома, да так ничего и не добился. А на этот раз, видать, пришел им конец. Нашла коса на камень!
* Сариндар – плата за церковную службу.
– Хорошо, Иван, – сказал боярин, довольный.– Велю принести тебе палок, сколько хочешь, и делай себе свое дело, а я в долгу не останусь!
Вскоре подъезжает к Ивану полный воз палок. Берет он палки, связывает по две, по три вместе, по всем правилам.
Меж тем столпилось вокруг Ивана все село: кому неохота посмотреть на бесовы муки! Не шутка ведь! Развязывает Иван турбинку ровно настолько, чтобы руку просунуть, одного за другим чертей за рожки вытаскивает и давай их палками колотить – аж шкура горит. Учинит расправу и отпустит, зднако с условием больше сюда глаз не казать.
– И не подумаем, Иван, сколько жить будем, – говорили один за другим нечистые, корчась от боли, и вылетали как из пушки. А люди смотрели и, особенно ребятишки, так и покатывались со смеху.
Под конец вытащил Иван за бороду самого Скараосского да задал ему такую порку, что у того аж дух занялся!
– На ж тебе! Драки захотелось, получай драку, господин Скараосский. Пройдет охота в другой раз людей мучить, бесово отродье. А теперь ступай! – И помчался Скараосский зслед за другими, только пятки засверкали...
– Дай тебе боже долгой жизни, – сказал боярин, обнимая и целуя Ивана.– Отныне живи у меня; за то, что избавил мой дом от чертей, будешь у меня как сыр в масле кататься.
– Нет, хозяин, – говорит Иван.– Пойду господу богу служить, владыке нашему.
С этими словами пристегнул он к ремню саблю, прицепил турбинку, вскинул ранец за спину, ружье на плечо – и пошел искать господа бога. А люди, сняв шапки, пожелали ему доброго пути, куда бы он ни направился.
– Скатертью дорога, – сказал боярин, – кабы остался, был бы мне как брат, а не останешься – будешь как два.
Сдается мне, что и самого боярина турбинка в страх вогнала, и не так-то уж он сожалел об Иване, сделавшем ему столько добра.
Но Иван об этом не думал; шел он себе да шел, спрашивая каждого встречного, где господь бог проживает. Но все как один пожимали плечами, не зная, что и ответить на такой чудной вопрос.
– Только святой Николай это знает, – сказал Иван, вынул образок из-за пазухи, облобызал его с обеих сторон и – чудо! – оказался у райских врат! Недолго думая стал он в ворота стучать что было мочи, а святой Петр изнутри спрашивает:
– Кто там?
– Я.
– Кто я?
– Я, Иван.
– А чего тебе надобно?
– Табачок есть?
– Нету.
– Водка есть?
– Нету.
– Женщины есть?
– Нету.
– Музыканты есть?
– Нет, Иван, что ты мне голову морочишь?
– А где их найти-то?
– В аду, Иван, не здесь.
– Эх! Хоть шаром покати тут, в раю, – говорит Иван. И без лишних слов отправляется в ад. Кто знает, где он бродил, но только спустя немного времени постучался он во врата адовы, кричит:
– Эй! Табачок есть?
– Есть, – отвечают оттуда.
– Водка есть?
– Есть.
– Женщины есть?
– А то как же?!
– Музыканты есть?
– Сколько душе угодно!
– Вот хорошо. Это как раз по мне. Открывайте живее, – говорит Иван, притопывая и потирая руки.
Черт, стоявший у ворот, думая, что это всегдашний их посетитель, открывает – и что же? – перед ним Иван Турбинка!
– Ой, беда, ой, беда! – заохали черти, почесывая головы.– Несдобровать нам теперь!
А Иван велит поскорее подать водки и табачку и музыкантов привести, ибо охота ему "гуляя" задать.
Переглядываются черти, видят, что против Ивана им не устоять, и давай нести кто откуда водку, табак, музыкантов зовут, словом, все делают, что только его душе угодно. Мечутся во все стороны, волчком кружатся, угодить Ивану во всем стараются, ибо нагнала на них страху турбинка, пожалуй, больше святого креста.
Между тем Иван порядочно опьянел и давай по всему аду гикать, пляшет городинку и казачок, хватает чертей и чертовок с собою в пляс, опрокидывает стойки, все по сторонам разбрасывает – лопнуть можно со смеху. Что было чертям делать? Думают, гадают, и так и этак прикидывают, а все не могут придумать, как от него избавиться. Адова Пятка, однако, – ведьма побашковитее других чертей – говорит самому Скараосскому:
– Дурни безмозглые! Не будь здесь меня, не знаю, что бы с вами и сталось! Несите сюда живее кадку, собачью шкуру и две палки; я из этого такую игрушку смастерю, в два счета духу Иванова здесь не будет.
Принесли все, что она велела, и тут же сколотила Адова Пятка барабан; тихонько пробралась мимо Ивана за ворота и давай барабанить, будто в поход: там-таратам!
Опомнился Иван, одним прыжком выскочил за ворота с ружьем на плече.
А Адова Пятка – прыг внутрь, черти – хлоп! – за Иваном ворота, засовы задвинули прочно, радуются не нарадуются, что от турбинки избавились. Колотит Иван по воротам что есть мочи, ружьем дубасит, ан нет – научились теперь черти уму-разуму.
– Ладно, рогатые! Попадетесь мне в руки – не даст вам турбинка спуску!
А черти – ни гугу.
Видит Иван, что ворота адовы – за семью засовами, железом окованы, а открывать черти не думают, – и пропала у него охота к музыке, и к табачку, и к водке, и отправился Иван в рай, господу богу служить.
Приходит он к райским воротам, становится на страже, стоит, не смыкая глаз, дни и ночи напролет, с места не сдвинется.
Долго ли, коротко ли является Смерть, хочет к господу богу поскорее пройти, задание получить.
Приставляет Иван шпагу к ее груди, говорит:
– Что ты, ведьма, куда?
– К богу, Иван, за приказаниями.
– Нельзя, – говорит Иван, – я пойду, ответ тебе принесу.
– Нет, Иван, сама я должна.
Видит Иван, что Смерть на него нахрапом лезет, как осерчает, как заорет:
– Марш, ведьма, в турбинку!
Смерть волей-неволей в турбинку лезет, стонет, вздыхает, хоть плачь от жалости к ней. А Иван и в ус не дует, завязал турбинку, на дерево повесил и давай в ворота стучаться. Открывает святой Петр, смотрит – перед ним Иван.
– Что, Иван, – говорит, – еще не наскучило тебе по свету бродить, дурака валять?
– Еще как наскучило, святой Петр.
– Так чего же тебе надобно?
– К богу хочу пройти, два слова сказать.
– Что же, Иван, иди, путь тебе не заказан, ты же у нас теперь свой.
Проходит Иван прямо к господу богу, говорит ему:
– Господи, известно тебе или нет, только я уже долгое время у райских ворот на страже стою. А теперь Смерть пришла, спрашивает, что ты прикажешь?
– Передай ей, Иван, такой от меня приказ: чтоб три года кряду только такие, как ты, старики умирали...– говорит господь с доброй улыбкой.
– Хорошо, господи, – говорит Иван, призадумываясь.– Пойду передам твой приказ.
Пошел Иван, выпустил Смерть из турбинки, говорит:
– Приказал господь, чтобы питалась ты впредь три года подряд только старым лесом, а молодого не трогай! Понятно? Ступай, выполняй приказ.
Пошла Смерть по лесам, злая-презлая, и давай грызть старые стволы, только челюсти трещат.
Ровно через три года пускается она снова в путь – к богу за приказаниями, но как вспомнит, что опять ей с Иваном дело иметь, – ноги подкашиваются, спину сводит от страха.
– Турбинка! Турбинка проклятая в гроб меня вгонит, – охает Смерть.– Однако делать нечего, надо идти.
Идет она, идет, наконец до райских врат добирается. А там опять Иван стоит.
– Ты все тут, Иван?
– А то как же, – отвечает Иван, делая налево кругом и вставая прямо перед Смертью.– Где же мне быть-то, коли тут моя служба?
– Я думала, ты по свету шатаешься, дурака валяешь.
– Да ведь я от света бежал. Знаю, до чего он сладкий и горький, чтоб ему пусто было! Тошно от него стало Ивану! Но ты почему исхудала так, ведьма?
– По твоей милости, Иван. Но больше, надеюсь, не станешь терзать меня, пустишь к богу, важное к нему у меня дело.
– Как бы не так! Куда спешить? Не пожар ведь! Уж не вздумала ли с господом лясы точить!
– Э-ге, слишком ты зазнаешься, Иван.
– Вот как? Еще передо мною нос задираешь? Марш в турбинку, ведьма!
Лезет Смерть в турбинку, а Иван колотит ее да приговаривает:
– Не шути со мной, с Иваном шутки плохи.
Господу все это было известно, но хотел он, чтоб и по воле Ивана было, а не все по воле Смерти, потому что она немало на своем веку бед натворила.
– Ну-ка, святой Петр, отвори, – сказал Иван, постучав в ворота.
Открывает ему святой Петр, снова приходит Иван к богу и говорит:
– Господи, спрашивает Смерть, какие приказания будут? И, не во гнев твоей милости, очень уж она жадна и неугомонна, ждет не дождется, ответа требует.
– Передай ей, Иван, приказ, чтоб отныне три года кряду одни молодые умирали, а другие три года одни только непослушные дети.
– Слушаю, господи, – говорит Иван, кланяясь до земли.– Пойду, скажу, как ты повелел.
Идет, выпускает Смерть из турбинки и говорит:
– Приказал господь, чтоб впредь питалась ты три года кряду только молодым лесом; а затем три года лишь молодыми ветками: ракитой, лозняком, побегами всякими; старого леса не трогай, а то худо будет! Слыхала, ведьма? А теперь живее уноси ноги – выполняй приказ.
Проглотив обиду, понеслась Смерть по рощам, дубравам, перелескам – злая-презлая. Но что будешь делать? То погрызет молодые деревца, то лозу и побеги пожует, да так, то челюсти стучат, бока и затылок ломит – высоко к тополям тянуться, а за корнями и молодыми побегами нагибаться приходится. Утоляла голод, как могла. Промучилась три года, и еще три года, и снова отправилась она к господу за повелениями. Знала она, что ее ждет, но делать было нечего.
– Турбинка, будь она проклята! – говорила Смерть, отправляясь в рай, как на казнь.– Не знаю, что уж и сказать про господа бога, чтоб не согрешить. Совсем, видать, впал он в детство, прости господи, если уж Ивану полоумному власть такую дал. Хотелось бы мне увидеть самого бога, великого и всемогущего, в Ивановой турбинке или хоть святого Петра: уж тогда бы они мне поверили.
Идет она, бормоча всякую всячину, доходит до райских врат. Как увидела Ивана, в глазах у нее потемнело, и говорит она со вздохом:
– Что ж, Иван, неужто снова мне жизни не будет от турбинки твоей?
– Эге-ге, имей я побольше власти, скажу по правде, глаза б тебе выколол, как черту, и на вертеле бы тебя изжарил, – отвечает Иван с досадой.– Сколько народу погибло из-за тебя от Адама и до наших дней. Марш в турбинку, ведьма! А господу богу даже и не заикнусь про тебя, старую каргу! Ты да Адова Пятка – два сапога пара! Такие вы хорошие, что зубами бы вас растерзал. Но теперь-то продержу я тебя взаперти сколько влезет, сгною в турбинке!
Вздыхает, охает Смерть, да что толку? Словно и не видит, не слышит ее Иван.
Много ли, мало ли времени прошло, выходит к воротам господь бог – посмотреть, что еще натворил Иван со своей турбинкой.
– Ну, Иван, как живешь-можешь? Больше сюда Смерть не приходила?
Опустил Иван голову, молчит, только в лице меняется; а из турбинки Смерть говорит глухо:
– Вот я, господи, тут, взаперти. Выдал ты меня, бедную, Ивану полоумному на поругание.
Развязал господь турбинку, выпустил Смерть и говорит Ивану:
– Ну, Иван, хватит! Свой хлеб съел, свою песню спел! Конечно, милосердный ты, сердце у тебя доброе, ничего не скажешь. Но с каких-то пор, с того дня, пожалуй, как благословил я твою турбинку, стал ты вроде не тот. Чертей в бараний рог скрутил, в аду такого "гуляя" задал, что слава о тебе пошла, как о попе-расстриге. Со Смертью позволил я тебе вытворять все, что только вздумается. Но все до поры до времени, сынок. Пришла и тебе пора умирать. Что поделаешь? Каждому свое воздать следует, и у Смерти ведь свой расчет, не так уж напрасно ей воля дана, как ты думаешь.
Видит Иван, что дело нешуточное, падает перед господом на колени, молит его слезно:
– Господи! Прошу тебя, дай мне еще хоть три дня, чтобы о душе своей позаботиться, гроб слабой рукой сколотить и самому в него лечь, а тогда уж пусть делает со мной Смерть, что захочет, потому что, вижу я, конец мне приходит: на глазах таю.
Согласился господь, отобрал у Ивана турбинку и велит ведьме через три дня за душой его прийти.
Остался Иван один, горем убитый, и задумался.
– Дай-ка вспомню, сколько радости было у меня в жизни, – говорит сам себе Иван, – На службе – одно беспокойство: недовернешься – бьют и перевернешься – бьют! Потом болтался без дела, наломал дров – будь здоров! В рай пошел, из рая в ад, оттуда опять в рай. И как раз теперь, значит, никакого мне утешения! Рай мне в такое время приспичил? Ну и бедность же в этом раю! Как говорится: слава большая, котомка пустая; денег полный карман, а душу утолить нечем. Хуже наказания не придумаешь. Водки нет, табачка нет, музыки нет, "гуляя" нет, ни черта нет! Три денька всего жить осталось, и все, Иван, конец. Не схитрить ли как-нибудь, пока не поздно?
Сидит Иван задумавшись, лоб рукой подперши, и вдруг мысль его осеняет:
– Стой! Нашел, кажется! Будь что будет, все равно один конец!
Покупает Иван на свои два рубля плотницкий инструмент, два горбыля толстых, четыре дверные петли, гвоздей, два кольца и замок здоровенный.
Раз-два, смастерил себе гроб на славу, хоть царя в него клади.
– Вот, Иван, последнее твое убежище, – сказал он.– Три локтя земли – все, что тебе осталось! Видишь теперь сам, сколько проку от всей этой жизни!
Не успел Иван слова эти вымолвить, глядь – Смерть тут как тут:
– Ну, Иван, готов?
– Готов, – отвечает Иван, а сам улыбается.
– Если готов, хорошо! Живее в гроб ложись, а то мне некогда. Меня, может, еще и другие ждут, чтобы благословила я их в дальнюю дорогу.
Залезает Иван в гроб, лицом вниз ложится.
– Не так, Иван, – говорит Смерть.
– А как же?
– Ложись, как мертвому подобает.
Повернулся Иван на бок, ноги свесил.
– Ты что же это, Иван? Тебе – стрижено, а ты – брито; долго ли меня держать будешь? Ложись, брат, как следует!
Повернулся Иван снова лицом вниз, а ноги свесил.
– Ой, беда мне с тобою! Неужто и этого не умеешь? Видать, только на пакости всякие и был ты годен на этом свете. Ну-ка, вылезай, покажу тебе, безмозглая твоя башка!
Вылезает Иван из гроба, стоит пристыженный. А Смерть. решив по доброте своей научить Ивана, ложится в гроб лицом вверх, ноги вытянула, руки на груди сложила, закрыла глаза и говорит:
– Вот так и ложись, Иван.
Тут Иван, недолго думая, – хлоп! – крышку закрыл, запер на замок, взвалил гроб на плечи, отнес на крутой берег и свалил с обрыва в реку. Подхватила его широкая и быстрая река, понесла, а Иван глядит да приговаривает:
– Тут-то я тебя и прикончил. Катись, пропадай! Выйдешь из гроба, когда тебя бабушка из могилы выкопает. Отобрал у меня господь из-за тебя турбинку, так и я ж тебе удружил.
– Видишь, господи, – сказал апостол Петр, смеясь, – что еще выкинул Иван, любимчик твой? Хорошо сказано: дай дурню волю, заведет в неволю.
Узрел господь дерзость Иванову, забеспокоился. Приказал он тот гроб отыскать, открыть и выпустить Смерть; а она пускай сама отомстит Ивану. Сказано – сделано, и когда уже и не снилось Ивану, что придется еще когда-нибудь повстречаться со Смертью, подходит она к нему, лицом к лицу, и говорит:
– Что ж, Иван, разве таков был наш уговор?
Опешил Иван, слова не может вымолвить.
– Еще дурачком прикидываешься? Эх, Иван, Иван, только благодаря долготерпению и бесконечной доброте господней все твои злодеяния сходят тебе с рук. Давно бы ты сгинул и стал у чертей посмешищем, кабы не полюбил тебя господь, как сына родного. Знай же, Иван, что отныне сам ты будешь смерти желать, на четвереньках за мною ползать, умолять меня будешь душу твою прибрать, а я притворюсь, будто вовсе и забыла про тебя, оставлю тебя жить, сколько жить будут стены Голии [2] и город Нямц, чтоб увидел ты, как несносна жизнь в глубокой старости!
И оставила его Смерть неприкаянным жить.
С той поры, как создан свет,
На полатях ветра нет.
А когда увидел Иван, что конец ему не приходит, сказал он сам себе:
– Неужто я колом себе голову прошибу из-за ведьмы? И не подумаю. Пускай она себе это делает, коли охота.
Так вот и жил Иван, не знающий смерти, век за веком без счету, а может, и поныне живет, если не умер.
